Борзота как признак...
Борзота как признак пассионарности. Иван Тырданов. 2003 г.
Поздняя осень. Уже шесть часов непрерывной ходьбы по раскисшей пашне, по неубранным полям с полегшими злаками, стебли которых так переплелись, так спутались, что при каждом шаге приходится вырывать из этих пут и без того уставшие ноги. Уже шесть часов безжалостные травы и соры хлещут ледяной росой онемевшие от стужи колени. Канючу:
– Владимир Петрович, давайте возвращаться, не будет сегодня зайца, в лесу он весь. Дождя он, гад, боится, сидит под кустом, трепещет от ужаса. В поле точно не выйдет.
– Да уж, – говорит Владимир Петрович, – подлый зверь этот заяц... Хоть бы одного затравить… Вон то поле еще проверим – и домой. Уж больно поле хорошее, сам бы там жировал, будь я зайцем...
Я уныло смотрю на то поле – ничего полюшко будет, и до него еще с полверсты, если овраг нормально перемахнем. Только на дне оврага оказалась болотина, пришлось ее обходить. Это еще верста... Эх!
Под чавканье воды в сапогах в голове назойливо формируются проклятия в адрес пассионарной части человечества и понимание сущности конфликта этой части с остальным разумным человечеством. Ну чего, спрашивается, понесло нас в такую погоду в поля? Собаки и те уже не скачут, не рвутся со своры, а уныло плетутся, понимая бессмысленность всего происходящего.
Ною:
– Владимир Петрович, да нет зайца, не дурак он – под дождем в поле сидеть. В лесу он. Без гончака, с одними борзыми мы его оттуда не выкурим. Пойдемте уже домой, а?
– Да, – соглашается тот, – пойдемте. Сейчас сбегаем вон до тех стожков и пойдем…
К стожкам иду без какой-либо уверенности, что сегодня это последняя наша цель. Более того, какое-то подлое чувство, какая-то интуиция подсказывает мне, что расслабляться еще рано, что самые большие неприятности и труды впереди. Откуда-то из глубин подсознания всплывают со школы застрявшие в голове строки: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед…». Сначала эти строки живут во мне самостоятельно, никак не обращая на себя внимание. Мы занимаемся своими проблемами, суетимся, думаем о своем, а в нас живет и думает еще кто-то. Живет сам по себе. Как сейчас говорят, параллельная субстанция. Причем мы абсолютно твердо знаем, что это не мы там, в нас самих, это все думаем, а кто-то другой.
Чьи же это строки? Кажется, Багрицкого. Давным-давно в школе, где я упорно старался ничего не запомнить, этому поэту был посвящен урок или два. И больше я никогда не вспоминал о нем. Никогда! И вдруг стылой осенью, в мокром поле, на псовой охоте этот кто-то во мне начинает тихо, но настойчиво, в такт хлюпанью сапог повторять: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед…». Причем тут молодость? Мне далеко за тридцать, а Владимир Петрович вообще одного года рождения с моим отцом. Моя молодость если и водила меня куда-то, если и бросала, то уж никак не в сабельный поход. Правда, об лед биться приходилось, но все больше как рыба или…
Владимир Петрович, гонимый своим подсознанием, увлеченно рыскал зайцев в стожках, волоча за собой собак. Не имея такого горящего взора, как у моего спутника, я утешал себя тихой беседой со своим подсознанием. Что заставляет человека совершать нерациональные поступки, идти на трудности, уходить от благополучия? Не разум же? Нет, разум, конечно, на такое не способен. Значит, глупость? Нет, в данном случае вроде не глупость. Хотя и глупость может толкнуть куда угодно. Ведь молодость и глупость очень часто дружат. «Нас водила глупость в сабельный поход, нас бросала глупость на кронштадтский лед…». Логично? Вроде бы логично. Но что-то все равно не сходится…
– Владимир Петрович, погодите, а правда, что вы родились в Кремле?
– Нет, неправда. Я родился в октябре сорок первого в эвакуации в Свердловске. А в декабре сорок первого мы уже вернулись из эвакуации в Москву.
– ???
– Да-да, не удивляйтесь. В декабре, как только разгромили немцев под Москвой, так сразу нас и привезли. А как же, ведь мой папа командовал Кремлевским батальоном. Тогда все, включая поваров и писарей, в окопах были. Кремлевский батальон тоже.
– В декабре?! Да ведь в декабре немца от Москвы всего-то на несколько верст отогнали, он ведь вернуться собирался! Ведь это крайне легкомысленно, ребячество какое-то…
– Собирался, да вот не вернулся. Извините, пойду сбегаю вон туда…
И Владимир Петрович утащил собак проверять соры под ЛЭПом. Я, прикинув все возможные зигзаги его охотничьего темперамента, вычислил точку на другом конце поля, мимо которой ему никак пройти не получится, и резко повернул своих собак вправо. На душе стало как-то таинственно и тихо. Ведь, срезав этот угол, я не менее чем на километр сокращал дистанцию до вожделенной печки, сухих штанов и носков.
ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ – НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ
Когда один идешь по полю, то весь мир, все, что тебя окружает, выстраивается в одно ритмическое действо. Каждый шаг сопровождается характерным звуком рвущейся и хлещущей по сапогам травы, подсвистывая, шаркают друг об друга мокрые штанины, в кармане бьется об фляжку случайная монета, даже дыхание и сердце через какое-то время занимают свое законное место в этой композиции. Человек в поле никуда не спешит, но и не прогуливается вразвалочку. Человек в поле абсолютно логичен и рационален. Ритм его движения идеален для прохождения пути. Если идти быстрее – быстро устанешь, оборвешь ноги в траве. Медленнее тоже нельзя, так как для преодоления сопротивления травы необходима достаточная инерция. Иначе тоже устанешь.
Человек, идущий в поле один, совершенен. Вокруг него так же ритмично покачиваются облака, волны синих лесов на горизонте, и мысли его тоже постепенно приходят в порядок. А что? Это есть нормальная утруска – самое оптимальное положение предметов в любом пространстве. Потрясите мешок с картошкой – окажется, что он наполовину пуст. Так и человеку порой необходимо трясти себя, особенно голову. Бывает, кажется, что в нас так много всякого содержания, а потрясешь немножко – глядишь, пыль осела, а там пустоты…
Рассуждая таким образом, я, преисполненный ощущения своего совершенства, обратил взор в себя. Там, не мешая ритму, продолжали звучать все те же строки: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед…». Вот ведь привязался стишок!
Как эта молодость, эта глупая молодость далека от того состояния, которого я достиг, шагая по полю! А вон там, на том краю поля, совершенно неритмично Петрович обшаривает очередную копешку, очередной кустик. И самое упоительное в моем положении то, что я знаю, куда он двинет дальше. Я прекрасно вижу все потенциальные места на поле, где мог бы сидеть заяц. Я вижу, но я не буду наматывать бесполезные километры, так как верю, что зайца сегодня нет. Он в лесу, прячется от шума дождя и ветра. А Владимир Петрович в это не верит.
Или нет, он тоже верит, но верит в то, что заяц в поле есть, что какой-нибудь заячий пассионарий все-таки плюнул в свою заячью душонку и отважно остался в поле. Но ошибается Петрович: не может заяц нарушить свой закон. В природе законы незыблемы, поэтому природа стабильна в отличие от человеческого общества. Чем больше в обществе незыблемых законов, тем стабильнее общество. Вон на Западе все стабильно, закон есть закон, никто не нарушает. Поэтому и жизнь у них такая устроенная. А нас всех колбасит все время об кронштадтский лед. Что это – затянувшаяся молодость этноса или застарелая глупость? Наверное, все-таки глупость.
В это время собакам надоел мой ритм. Видимо, они не поняли этого кайфа. Они стали играть, путать свору и рваться в поле. Вспомнилась поговорка: «жизнь прожить – не поле перейти». А ведь действительно, переходя поле, я, казалось, обрел единый с природой ритм. Я шел, наслаждаясь музыкой своего шага, думал о разумности всего того, что я сейчас делаю. И вдруг разыгрались собаки – и нарушили мой закон. А в жизни наш закон перебивают сотни тысяч разных обстоятельств. Поэтому жизнь так сложна и неритмична.
Владимир Петрович Косынкин, мой институтский преподаватель рисунка и живописи, человек удивительный, какой-то упертый в своих привычках, какой-то старорежимный в оценках и поведении. Ну разве можно сейчас из-за какого-то рисования, из-за какого-то построения пространства в живописи чуть ли не вызывать людей на дуэль? А Владимир Петрович может. А Владимир Петрович за неверный рисунок, за отход от школы Фаворского и Гончарова готов в лучшем случае предать анафеме. Если есть такое понятие, как беспринципность, то Владимир Петрович олицетворяет собой абсолютную принципиальность до последней капли крови.
– Владимир Петрович, так, значит, с двух месяцев от роду вы в Кремле жили?
– Да, так и жил в Кремле. Там, где сейчас стоит Дворец Съездов, были жилые дома для работников Кремля.
– И Сталина видели?
– Да, и Сталина видел. В основном это было на каких-нибудь партийных или государственных праздниках. Но однажды, когда я гулял в Кремле, на лавочке сидел какой-то маленький невзрачный дедушка и о чем-то сосредоточенно думал. А я чувствовал себя здесь полным хозяином и играл, как мне хочется. Дедушка строго попросил: «Уйди, мальчик, не мешай тут». Меня это очень возмутило: как так, я сын генерала Косынкина, ему в Кремле все честь отдавать должны, а тут какой-то дедушка меня прогоняет! Да и няня некстати подбежала, схватила за шиворот и уволокла. Потом мне объяснили, что это был сам Сталин.
– А как вы оказались на Котельниках?
– В Кремле мы жили как при коммунизме. Дачи, Крым, учеба, спорт. Но в феврале пятьдесят третьего отец как-то спешно переселил нас в новую высотку на Котельнической набережной. Новая квартира после кремлевской показалась такой убогой, что я искренне удивился: неужели здесь можно жить? Хм… Но так всю жизнь и прожил в одном доме.
– Почему же тогда решили выехать из Кремля?
– Мы ничего не решали. Решал отец. Сейчас ничего не известно и, видимо, не будет известно уже никогда. Но, переселив семью из Кремля, генерал Косынкин, будучи совершенно здоровым, скоропостижно умирает. Буквально через несколько дней на даче скончался и Сталин. Эти события разделяют считанные дни.
– Ваш отец имел отношение к правительственным дачам?
– Да, это были его объекты. Теперь ничего доказать невозможно. Может быть, я зря все это рассказываю, может, на самом деле все эти события – лишь ряд роковых совпадений. Хотя, с другой стороны, мой отец фиксировал все визиты и посещения Сталина. До своей смерти, разумеется. А теперь историки не могут с точностью восстановить картину последних дней вождя. Странно…
Мы пересекли небольшой лесок, за которым раскинулся огромный зеленый луг. Владимир Петрович собрал собак в свору и решительно двинул за зайцем. Откуда в нем столько веры в этого зайца, подумал я. Ведь ясно же, что сегодня зайца не будет. Что удерживает в нем такой накал страсти? И немолодой ведь уже….
В институте мы с ним жили весьма и весьма недружно. Владимир Петрович периодически сжигал меня на кострах Савонаролы. Вокруг него всегда вились преданные ученики, в число которых мне попасть не довелось. Целых десять лет после института мы не встречались. За это время рухнуло государство, почти прекратились выставки, творческие дачи и полноценная жизнь художников, где некогда кипела безраздельная преданность искусству. Почти все ученики за небольшим исключением куда-то рассосались. Самые преданные учителю, и поэтому самые нетерпимые к окружающим, почему-то быстренько оказались в более понимающих их сложное мироощущение странах. В нашем же отечестве страсти поутихли, поднадоели, и Владимир Петрович завел борзых собак.
– Владимир Петрович, откуда такая любовь к собакам, почему именно борзые?
– А они честные. Все собаки честные. А борзые еще и красивые. Когда-то в Москве была знаменитая собачья площадка. Это на месте сегодняшнего Нового Арбата. Туда приводили собак со всей Москвы. Именно там я впервые увидел борзых. Увидел и глазам не поверил, что собаки могут быть такими красивыми. В то время русских борзых в России почти не было. Не повезло нашей породе. Дело в том, что она была практически истреблена. Зачем пролетариату борзые? На цепь не посадишь, на соседа не натравишь. Безделица, одним словом. Да еще и классовый враг ее держал. Барскую библиотеку сжечь, шторы на портянки пустить, а борзых колами забить – вот что было тогда актуально.
Однажды после Нового года раздался звонок. Это был мой однокурсник Дмитрий Коломиец. Он сбивчиво рассказал, что у Косынкина собака попала под машину, что ее нужно срочно оперировать, а везти не на чем. Дни праздничные, ничего не работает. Машины ни у кого не было. Нужна была моя помощь.
Собаку долго лечили, несколько раз возили на операцию и перевязки. В результате этого кровавого кошмара я парадоксальным образом через три дня приобрел первого щенка. Так я был втянут в жизнь борзятников. Владимир Петрович до сих пор недоумевает: «Другой бы после таких сцен с умирающей собакой к борзым бы в жизни не подошел, а вы щенка завели! Умом Россию не понять…»
С тех пор мы стали большими друзьями.
МОЛОДОСТЬ КАК СРЕДСТВО ОТ СТАРОСТИ
– Да ладно вам, Владимир Петрович, неужели только красота вас так прельстила в этих истребителях всего убегающего?
– Нет, конечно. Хотя сначала красота и просто случай. До борзых у меня были другие собаки, а первого борзого кобеля мне бесплатно отдали как полного урода и идиота, которого дешевле убить, чем кормить. Просто на улице привели и отдали. А этот «идиот» оказался отличной беговой собакой, преданнейшим и неразлучным другом. Вот так бывает. Никто не верил, что из него может получиться что-то путное, говорили, что таких нужно запрещать к разведению. А я-то видел, что не кобель виноват, а те, кто его в детстве морил, и я никого не послушал. Теперь у меня от него отличное потомство, которое доказало свои качества и на выставках, и на бегах.
– Я не верю в случай. Мне кажется, что интуитивно мы сами выбираем случай. То есть нам предлагается некий выбор, который мы в принципе почти не осознаем, но как сомнамбулы все равно движемся, как сейчас выражаются – ведемся, в направлении нужного нам случая. Если вы все-таки стали борзятником, то это говорит лишь о том, что он в вас всегда сидел и только ждал своего часа. Ведь вы же не стали ни ротвейлеристом, ни пуделистом. Да у вас на лице написано, что вы борзятник, как и у других собачников совершенно определенно на физиономии можно прочитать, какую породу они содержат.
– Что да, то да, предрасположенность, видимо, давно была. Помню, еще в детстве няня меня водила за шарф забирать старших сестер из школы. В Кремле школы не было, и мы каждый день выходили в город. Признаться, чувствовал я себя не очень свободной личностью, так как няня очень цепко держала мой шарфик. Но как ни была велика ее бдительность, она была не больше моего стремления к свободе. В какой-то момент она на мгновение ослабила свою профессиональную хватку, и я тотчас же это почувствовал. Молниеносный рывок, небольшое сопротивление – и вот оно, ощущение полной свободы! Правда, оно было очень коротким и закончилось под колесами какого-то автомобиля. Слава Богу, я отделался легким испугом, чего не скажешь про няню.
Тут он опять припустился обыскивать какой-то остров посреди пашни.
Хотел написать, как во всех книжках пишется: «Солнце уже клонилось к закату, когда мы...» Но одернул себя – никакого солнца на небе не было и в помине. Над нашими головами носились серые мокрые клочки, временами они падали прямо на нас и на наших промокших до самых позвоночников собак. При этом каждый раз становилось темно, как в сумерках. Наконец-то мы повернули к дому. Ритмичное самосозерцание уже не получалось, так как ноги часто спотыкались. Владимир Петрович до сих пор еще не оставлял надежду поднять зверя. Поэтому я часто оставался наедине со своими размышлениями.
Так зачем же молодость или глупость нас все время куда-то бросает? Почему не бросает швейцарцев, поляков, финнов? Почему их охотники в отличие от нас с Владимиром Петровичем так неправдоподобно чисты, сухи и свежевыбриты? Потому, что у них есть законы, которые ограничивают их в правах на сабельные походы и броски на кронштадтский лед. Эти общества выработали для себя смирительные рубашки цивилизации, раз и навсегда утвержденные правила поведения. Это, наверное, очень хорошо. Это очень разумно. Эти общества с полным осознанием своей правоты могут гордо написать такие строки: «Нас водил разум перед воскресным обедом прослушать мессу, нас водил опыт в шортах и с фотоаппаратом на животе после обеда в зоопарк».
Но в нашей стране родились другие строки. В нашей стране смешно ходить в шортах в зоопарк. Нам гораздо понятнее кронштадтский лед. И абсолютно не важно, правы мы при этом или не правы. Одни из нас на кронштадтский лед кидались, а почти в это же время другие под другими знаменами замерзали в Ледовом походе. Важен сам процесс. Важна честность отношения к тому, что мы делаем. Важна принципиальность и упертость Косынкина в вопросах живописи. Важна его вера. Та самая вера, которая позволила его, маленького сына коммуниста и красного командира, привезти из эвакуации в декабре сорок первого под самый нос истребляющего коммунистов врага. В то самое время, когда люди без веры еще разбегались крысиными вереницами по всем восточным направлениям от Москвы.
В конце-то концов я понял, зачем что-то внутри меня шептало строки чуждого мне Багрицкого. Молодость готовит себя к жизни, как бы непонятны и неразумны ее поступки ни были для старости. А старость готовится умирать вместе со всем ее разумом и опытом. Вот такая философия.
Ну а на охоте нужно верить, что заяц есть, иначе теряется смысл самой охоты. Она превращается в муку, в самоистязание. И этого зайца не может не быть при наличии такой веры. Просто какое-то время может не везти. Но это уже другая философия.
P.S. На обратном пути в одной из деревень к нам подошли поинтересоваться мужики. Мы посетовали на дождь, на зайца и уже собрались топать к дому, как один из мужиков сказал, что вчера на закате на одном поле он видел лису. Она точно там есть, убежденно заявил он, и не одна – на том поле их часто видят.
Мы переглянулись и повернули за лисой.